Сивцев вражек

Дом, одухотворенный укладом семьи и делом каждого ее члена, по мысли автора, уже органично включен в систему мира одухотворенного присутствием Бога. «… источник всякого истинного спокойствия и умирения совести… источник силы и бодрости душевной…» (Св. Иоанн Кронштадский).

Дом, одухотворенный укладом семьи и делом каждого ее члена, по мысли автора, уже органично включен в систему мира одухотворенного присутствием Бога. «… источник всякого истинного спокойствия и умирения совести… источник силы и бодрости душевной…» (Св. Иоанн Кронштадский).

Осоргин строит свой роман от рассказа к рассказу, как дом – по кирпичику. Но если в первом рассказе «Орнитолог» сквозь спокойное любование домом и его обитателями предчувствие «иссякания энергии мира» едва слышно, то по мере продвижения к финалу оно начинает уже сменяться картинами мира, в котором происходит подмена основ, питавших его.

В «Дне Воскресения» — «у верующих было на душе пасхально, неверующим весна принесла животную радость».

Это последняя Пасха перед первой мировой войной и революциями, обративших «животную радость» неверующих в воинствующее безбожие, как пропасть хаоса и разрушения.  

В двух притчах из жизни животных и насекомых («Война муравьев» и «Обезьяний городок») писатель приходит к выводу, что «насильственных вторжений в мировую эволюцию природа вообще не терпит; она мстит за это и жестоко мстит… и Божий сад становится пустыней».

Подвергается «насильственному вторжению» и угловой дом на Сивцевом Вражке. Меняется мир вокруг его исконных обитателей, но мир этот «пуст, мертв, бессмысленен». Он, возникающий на «прахе лжи и осмелевшего бесчестия», может заставить профессора распродавать свою библиотеку, а его внучку давать концерты за сомнительную пищу. Но не может разрушить подлинно-родового основания их дома – душу семейного уклада, превращающую дом в крепость.

«Нужно не искать пропасть, а лишь знать, что она на пути неизвестна, и не к ней стремиться, а через нее к недостижимому, но манящему». Написавший эти слова Михаил Осоргин, был не нужен новым «хозяевам» России и изгнан за ее пределы, где продолжал писать на прекрасном русском языке, размышляя и утверждая: «Предстояние пропасти – это и есть, по-видимому, самое в нас человеческое, самое высокое и действительно загадочное».