Меня всегда смущало то, что чтение великого Чехова во мне, за редким исключением, оставляло чувство неясной тоски. Казалось бы, это закономерно, он часто писал о нищете, безрадостном труде, невежестве, душевной черствости, пустоте и еще много о чем. Правда, есть в его творчестве и такие светлые страницы, как рассказы «На страстной неделе», «Студент», «Святою ночью», «На святках». Однако, к своему стыду, намного чаще я думала: «Разрушенные люди, его герои, и часто по собственной вине — да, жалко их, и куда теперь с этим?» Более того, изредка после чтения во мне оставалось ощущение задавленности, как будто не хватало воздуха, становилось невыносимо, как «в палате № 6». Я определила бы свое состояние как безнадежное сострадание. Возможно, это сострадание имело характер безысходности и для самого Чехова. Ведь нельзя же серьезно уповать на придуманное им светлое будущее «лет через двести». Цену этому будущему мы, к сожалению, теперь знаем лучше, чем он. С удивлением я обнаружила, что многие современные Чехову критики, в отличие от более поздних, относились к нему скептически: называли его «хмурым человеком», говорили о его «холодной крови» и «неисправимом пессимизме». Однако с подобным отношением современников сталкивались многие писатели. Как известно, «лицом к лицу лица не увидать». Наверное, трудно разобраться в таком многосложном явлении, как Антон Павлович Чехов, но кое-какие наблюдения сделать можно, и мы выберем для этого самые светлые его рассказы.
Меня всегда смущало то, что чтение великого Чехова во мне, за редким исключением, оставляло чувство неясной тоски. Казалось бы, это закономерно, он часто писал о нищете, безрадостном труде, невежестве, душевной черствости, пустоте и еще много о чем. Правда, есть в его творчестве и такие светлые страницы, как рассказы «На страстной неделе», «Студент», «Святою ночью», «На святках». Однако, к своему стыду, намного чаще я думала: «Разрушенные люди, его герои, и часто по собственной вине — да, жалко их, и куда теперь с этим?» Более того, изредка после чтения во мне оставалось ощущение задавленности, как будто не хватало воздуха, становилось невыносимо, как «в палате № 6». Я определила бы свое состояние как безнадежное сострадание. Возможно, это сострадание имело характер безысходности и для самого Чехова. Ведь нельзя же серьезно уповать на придуманное им светлое будущее «лет через двести». Цену этому будущему мы, к сожалению, теперь знаем лучше, чем он. С удивлением я обнаружила, что многие современные Чехову критики, в отличие от более поздних, относились к нему скептически: называли его «хмурым человеком», говорили о его «холодной крови» и «неисправимом пессимизме». Однако с подобным отношением современников сталкивались многие писатели. Как известно, «лицом к лицу лица не увидать». Наверное, трудно разобраться в таком многосложном явлении, как Антон Павлович Чехов, но кое-какие наблюдения сделать можно, и мы выберем для этого самые светлые его рассказы.
***
«Студент»
Чехов считал рассказ «Студент», который имеет автобиографический характер, своим лучшим. И немудрено: он прост, значителен и свидетельствует о прекрасном знании Чеховым верующих душ и Священного текста, которое вынесено им из детства, из речи отца, из участия в богослужениях и спевках церковного хора.
Итак, студент духовной семинарии Иван Великопольский в Страстную пятницу возвращается домой с охоты в унылом состоянии. При воспоминании о доме он размышляет о том, что всегда, тысячелетиями, были эти «голод, соломенные крыши, невежество, тоска, мрак и чувство гнета». По пути он набредает на костер у вдовьих огородов, и внезапно этот холод, мрак и пылающий костер, к которому он подходит, чтобы погреться, наводят его на воспоминание о событиях страстного Евангелия, также связанных с костром. Он по вдохновению начинает пересказывать историю отречения и глубокого покаяния Петра двум простым женщинам. Они слушают его с напряженным вниманием, внутренним страданием и слезами умиления. Студент потрясен сделанным открытием: он всем своим существом внезапно понимает, что если далекое прошлое с такой силой может оживать в нас, то, значит, не существует придуманной нами разобщенности во времени и в людях: «Ему казалось, что он видел оба конца цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой». И новое могучее чувство жизни охватывает студента. Он размышляет о ее целостности и глубине: «Правда и красота, направлявшие человеческую жизнь, по видимому, всегда составляли главное» в ней. Его охватывает «невыразимо сладкое ожидание счастья», и жизнь ему кажется «восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
В этом рассказе Чехов, который всегда настаивал на относительности человеческих норм, утверждает существование высшего начала в человеке и в мире, хотя оно и носит у него не совсем четкий характер, именуясь «правдой и красотой». По свидетельству Священного Писания, истинная правда должна быть сопряжена с ненавистью к беззаконию (см. Пс. 44, 8). Так ли это было для Антона Павловича? Казалось бы, Чехов — человек веры. Но сам он в одном из писем утверждает, что «религии у него теперь нет», хотя это могло быть лишь временной утратой. Чтобы понять, о какой же «правде и красоте» написал в этом рассказе А. П. Чехов, нужно разобраться в его отношении к беззаконию, то есть к нарушению заповедей Божиих, а точнее, нужно разобраться в том, включал ли он в понятие «правда» и «высокий смысл» Бога и Его святую волю.
«Архиерей»
Это рассказ о последних днях жизни викарного архиерея Петра — они пришлись на Страстную седмицу. Герой Чехова умирает накануне Пасхи, что, по взглядам самого автора может знаменовать его праведную жизнь. И действительно, наблюдая за архиереем в течение страстных дней, мы видим необычайную любовь преосвященного Петра к богослужениям, в течение которых его буквально омывает слезами. Измученный болезнью, он внезапно обретает силу, когда приходит время чтения страстных Евангелий.
К тяжести предсмертной болезни – брюшного тифа – примешивается усталость от непрерывного служения. Но все это не мешает его обильным воспоминаниям о детстве, вызванным появлением матери. Владыка не видел ее уже девять лет и рад ее приезду: мать в любви вырастила девятерых детей, а потом похоронила мужа-дьякона. Преосвященный Петр встретил ее с умилением и теплотой, но… через некоторое время его настроение поменялось: «Он смотрел на мать и не понимал, откуда у нее это почтительное, робкое выражение лица и голоса… Стало грустно, досадно». А через некоторое время он с легким неудовольствием слышит, что она то и дело повторяет слова «чаю напившись», так что «похоже было, как будто в своей жизни она только и знала, что пила чай».
Вспоминает преосвященный Петр и людей, которых принимал с прошениями. Он никак не мог привыкнуть к тому страху, который в них вызывал, несмотря на свой «тихий, скромный нрав». «Все люди в этой губернии, когда он глядел на них, казались ему маленькими, испуганными, виноватыми… И он, который никогда не решался в проповедях говорить дурно о людях… с просителями выходил из себя, сердился, бросал на пол прошения».
Предсмертные думы преосвященного Петра были о том, что хотя он достиг всего, чего можно было достигнуть в его положении, но умирать ему не хочется. Ему, как и в прежние времена, мнится, что «нет у него чего-то важного, о чем смутно мечталось, и в настоящем его волнует все та же надежда на будущее, какая была и в детстве». И хочется ему поговорить с человеком, с которым можно было бы отвести душу. Однако приближаются его последние минуты. Перед лицом смерти он кажется себе самым маленьким и незначительным человеком из всех… В итоговый момент своей жизни, в момент разрешения души от тела ему мерещится, что «он идет по полю, быстро, весело… он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!» Кажется странным — по полю, и только? А где же вечная Правда? Разве любовь архиерея к богослужению не свидетельствовала о его малой связи с землей, о его жажде соединиться с Богом?
В этом рассказе чувствуется духовный опыт самого Чехова, а кое-что подсказано ему, вероятно, его художественной интуицией. Но существует нечто, что оказалось, по всей видимости, недоступно ни духовному опыту писателя, ни его талантливой интуиции. Не будем судить почившего чеховского архиерея за его мечты, коренившиеся исключительно в земной жизни, хотя это мало совместимо с истинной духовностью. Не будем осуждать его и за мирское чувство одиночества, несмотря на его глубокую веру, монастырское общество и близость матери с племянницей. К тому же вспомним, что архиерей — монах, то есть по происхождению этого слова от греческого, он «уединенный, одинокий». Это его жизненный выбор, который ему, как следует из текста, был не по силам. Задумаемся над тем, почему чеховский архиерей настолько духовно немощен, что досадует на мать и гневается на просителей? Ведь гнев «не творит правды Божией» (Иак. 1,20). Как правило, он связан с недостатком любви, ибо «любовь долготерпит, милосердствует… не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается… все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор. 13, 4-7). Возникает вопрос, входило ли в авторский замысел изобразить такого нескладного архиерея или здесь мы сталкиваемся с чем-то другим?
Чехов писал этот рассказ, находясь в крайне болезненном состоянии. Многие мотивы повествования перекликаются с настроением его собственных писем того времени: с предчувствие близкой смерти, с одиночеством, со множество раздражающих мелочей, тяготой от бесконечных посетителей… Возможно, в замысел автора вмешалась против его воли немощь самого автора? Похоже, страдающий Чехов написал о том, что хорошо знал и понимал. И может быть, христианская долготерпеливая и всепрощающая любовь оказалась не только выше его сил, но и за пределами его опытного понимания, а открытая им в «Студенте» правда не включала в себя этого важнейшего компонента.
«О любви»
Внезапное чувство любви овладевает молодым одиноким помещиком Алехиным и женой сорокалетнего Лугановича, его приятеля по окружному суду. Семейный союз Лугановичей «мирный и благополучный». К Алехину супруги относятся самым лучшим образом: ждут с нетерпением его приездов, делают подарки, сочувствуют всем тяготам, связанным с восстановлением его разоренного поместья, предлагают ему деньги всякий раз, когда он нуждается в них. Даже их дети виснут на нем.
Алехин и Анна Алексеевна Луганович скрывают взаимное чувство не только ото всех, но и друг от друга — в основном по соображениям нравственного порядка: «Мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили». И Анна Алексеевна думает подобным образом, но кроме этого она понимает и невозможность для себя ни лгать, ни сказать правду. Однако Алехину в голову приходят соображения и другого характера: «Куда бы я мог увезти ее? – думает он. — Другое дело… если бы я был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь… И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга?» Постепенно накапливается между влюбленными взаимная неудовлетворенность, в отношениях появляется оттенок раздражения. Все заканчивается отъездом Лугановичей из города в связи с повышением по службе главы семейства и переводом его в одну из западных губерний.
Прощание Алехина с любимой женщиной было тягостным, он признался ей в своей любви только в поезде, перед самым ее отъездом, оба они очень несчастны. Какая жертвенная прекрасная любовь, не правда ли!? Ведь сказано: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф. 19, 6). Только вот финальные рассуждения Алехина, от лица которого и ведется рассказ, заставляют нас призадуматься. Он сожалеет об упущенном счастье: «Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего… от более важного, чем грех и добродетель в их ходячем смысле… или не нужно рассуждать вовсе».
Вот так новость! Оказывается «высшее», по взглядам Антона Павловича Чехова, – это то, что не различает греха и добродетели… И что же это тогда такое, если сам Алехин допускает возможность разлюбить? Неужели наслаждение удовлетворенным чувством, и только? Неужели просто-напросто эгоизм? Отсюда рукой подать до написанной примерно через год «Дамы с собачкой», так возмутившей Льва Толстого и еще нескольких критиков своим посягательством на святость семейного союза. Здесь супружеская измена возведена в ранг настоящей любви и окутана поэтическим ореолом. Для Чехова не важно то, что Господь сказал: «Не прелюбодействуй» (Исх. 20, 14), — он возражает: «Ничего, иногда можно, это даже облагораживает…». И к сожалению, большинство из нас слушалось и слушается Чехова. Более того, даже уже и не иногда.
***
Сострадание, чуткость, интеллигентность, которые отличали самого Чехова и были часто присущи его героям, не имеют истинной глубины, если они не освящены светом подлинной, а не эфемерной высшей Правды, да еще если выдуманная правда зажата в узком, душном земном пространстве. Мне кажется, что это и есть та причина, по которой часто так тоскливо читать великого Антона Павловича Чехова.
